|
|
|
|
Посвящается моему отцу Владимиру Мичурину |
|
|
Автобиография Галерея |
ПРОЗА _____________________________________________
Вольдемар, или Болезнь души (новелла)
1. Исповедь "Несмотря на тяжесть одиночества, а в нем есть свои плюсы, и оно очищает душу, довольно притворяться. Мы прожили почти пять лет... У нас вместе не будет жизни. Начавшиеся между нами отношения - это не болезнь или раны, которые можно залечить. Всё это уже приняло на себя сердце, - из него ничего не выбросишь, не заменишь другим. Поэтому, чтобы не накапливать больше страданий и боли, нужно остановиться на том, что есть". Вольдемар остановился, задумчиво теребя стержень. Мысли понеслись словно вспорхнувшая неожиданно стая воробьев. Врассыпную. Не слышны в саду даже шо-ро-хи... Опять эти вечера! Неужели нельзя другую мелодию для радионовостей придумать? Как павловские собаки скоро слюни будем пускать под эту мелодию! Нет, нет. Надо сосредоточиться на работе. Ты еще успеешь, налюбишься, настрадаешься. А картина... Никто ее не закончит, кроме тебя, ни одна душа не допишет… Почему я одинок? Ведь так хорошо начиналась моя жизнь. Любовь, жена, ребенок - это как поэзия, живопись, скульптура. Вехи жизни, если не сказать судьбы. Всё очень просто, как вода. Тихая, спокойная и безмятежная. Да нет, и вода изменчива, как женщина. Тут и девятый вал моря, и холодная Кура, и завораживающий водопад Ниагары, да та же Обь, унесшая не одну жизнь... Вольдемар подошел к окну, соединяющему его домашнюю Азию с уличной Европой, и заглянул внутрь жизни. Мальчик неутомимо стоял на качелях и словно маятник взлетал из стороны в сторону. Вверх, вниз. Снова вверх. Опять вниз. Тик-так. Снова тик. Опять так... Мысли Вольдемара так же раскачивались, как и качели, на которых мальчик пытался оторваться от земли, от реальности, но ему это не удавалось. Из-под стержня опять стали вырисовываться прямые линии букв. "Видя и понимая твое отношение ко мне, твою измену, из-за веры в человека, в его добродетель, ждал, что всё само собой образуется в хорошую сторону. Конечно, я не исключаю своей вины - в семье нет человека полностью виновного, каждый по-своему участвует в этом деле. Поэтому обвинять в большей процентности вины кого-либо нельзя. И дело каждого не искать виновника, а найти силы разобраться во всех отношениях и в самом себе, в своих ошибках". 3-з-з-з-з-з-з-з... Звонок заставил Вольдемара вскочить и направиться к двери. - Кто там? До Вольдемара донесся шум чьих-то торопливых шагов и грохот захлопнувшейся подъездной двери. Он открыл дверь и выглянул наружу. Никого. Тьфу! Взгляд Вольдемара невольно остановился на внешней стороне двери, на которой белым мелком было жирно выведено д. Почему дэ с точкой? Дрянь? Дубина? Дьявол? Дурак? Хуже нет неопределенности. Если дурак, то можно не обращать внимания - нужно быть дураком, чтобы не понимать: мы все дураки... А если не дурак? Тогда кто? Вот это уже хуже… Глупости! Мальчишки дурачатся, а я уже экспертизу провожу, тоже мне Дюпен! Вольдемар хлопнул дверью. Замок звонко щелкнул, давая понять, что хозяин квартиры снова ушел в себя словно калькарея. Вольдемар распластался на диване и стал внимательно разглядывать "Персики и груши" и "Натюрморт с драпировкой", затем портрет актрисы Жанны Самари и "Нагую на кушетке". Французы впечатляли душу Вольдемара. Он восхищался мириадами разноцветных мазков, то приближая, то удаляя иллюстрации на такое расстояние, где можно было фиксировать мгновения расплывчатой реальности, позволяющие ощущать движение, эмоции, мысль. Часа три-четыре Вольдемар вкушал художественную пищу, забыв совсем про обед. Вся энергия, полученная от обычного завтрака, испарялась у художника за несколько минут сосредоточенной работы над картиной. Кто будет сыт яичницей с черным хлебом и стаканом кефира? Это называется червячка заморить. А Вольдемару большего и не надо. Он мог питаться всухомятку день, два, а то и три. Голодный и злой, как черт, но удовлетворенный своим искусством. Это его стихия. Никто не мог ему указывать, как жить и что делать. Так Вольдемар жил искусством. "Мы очень мало знали друг друга, да и узнали ли сейчас? Даже, по-моему, кое-кто и не пытался это сделать. Мы не понимаем друг друга и не давали духовной пищи, чтобы наши отношения развивались нормально. Жили только своей внутренней жизнью, и только потом, когда обнажились характеры, стало ясно, что мы чужие люди". Вольдемар закурил... Вчера из НГДУ в мастерскую заскочил Мухаметшин. Закурил. Когда уходил, сказал, что Мухаметзянов забраковал новый стенд. Закурил. По дороге домой купил пачку "Опала". Закурил. Зашел к Мухабаеву выпить портвейна. Закурил. Затем на улице увидел виляющие бедра. Закурил. У пивной бочки заметил подругу Мухафизова. Закурил. Придя домой, подошел к окну. Закурил. Между оконными стеклами назойливо билась сизая муха. Тьфу! Брошу курить. Из окна третьего этажа Вольдемару был виден весь двор. Возле детской лесенки, опершись на перекладины, стояла тонкая женщина в зеленом платье и курила. Ее Тузик бегал по зеленому газону и гадил, где попало, помечая при этом свою собачью территорию. Вольдемар усмехнулся, вспомнив выставку экскрементов у Бидструпа, и стал курить сигареты одну за другой. Женщина в зеленом тоже. Вольдемар взял фотомонокль и стал рассматривать женщину. Он видел только ее профиль. Губы нервно дрожали, глаза, похоже, были туманны и бессмысленны. Зеленое платье плотно облегало низкую грудь, узкую талию и выпуклые бедра, обрываясь на коленях, обнажало голени. Икры были великолепны, рельефны, как у Лепешинской. Вольдемар вернулся к шее, на которой явно выступали кровеносные жилки. Это напряжение длилось недолго. Она вдруг заметно обмякла и присела на краешек песочницы. Тузик бегал взад-вперед, лаял, визжал, скулил и тявкал среди детворы. Вольдемар оценил фигуру женщины в зеленом. Это не голая толстуха Ренуара, и не Амфитрита, скорее Афродита Книдская или Галатея, хотя по сравнению с ними немного костлява. А для Рубенса никудышная натурщица. Где этой горожанке взять такие формы, как у Земли и Андромеды. Что-то есть от Венеры Боттичелли, но не от Таврической. Где уж там! Психея Жерара? Возможно, возможно. Что в ней больше: венерического или психического? Вольдемар закончил свое обследование форм женщины в зеленом и затосковал. Женщина поднялась, подошла к ограде и встала в тени. Вольдемар ясно различал каждую черточку ее лица и тела. Она стояла напротив дома, с третьего этажа которого Вольдемар смотрел на эту новоявленную Психею, на нечто неуловимое от галереи женских образов прошедших эпох. Теперь Вольдемар видел ее всю анфас. Женщина непринужденно стала расстегивать пуговицы зеленого платья, затем так же естественно сняла его через голову, будто бы находясь в примерочной комнате. Во дворе было шумно, как и прежде, никто не отреагировал на бесстыдство молодой женщины. Почему бесстыдство? Ведь на пляже не бесстыдно раздеваться до трусов, а у нудистов - не бесстыдство быть в обществе голых нагими. Весь прецедент в том, что она и раньше раздевалась. Вопрос только: где и перед кем? А инцидент в следующем. Женщина в зеленом раздевалась там, где принято ходить одетыми, за исключением разве что детей. Она ведь не ребенок! А почему бы и нет? Разве у ребенка больше прав, скорее наоборот? Но почему она не может раздеться и вести себя так, как хочет. Это вызовет бурю. То-то и оно. Бури никто не жаждет. Жаждут утоленья. Да, неизвестно, что может произойти из-за такой бури. Боязнь непредсказуемости. Поэтому голым место только на картине, среди нудистов и в постели. Ни в коем случае - на людях. Вольдемар продолжал наблюдать, как раздевалась женщина в зеленом. Вслед за платьем - нижнее белье: шелковый бюстгальтер, пояс с застежками, капроновые чулки, белые кружевные трусики - всё это медленно и спокойно снималось с гладкого тела. Аккуратно сложив одежду, женщина выпрямилась, отстегнула на затылке серебристую заколку и распустила русые волосы, которые пушистым веером упали на сверкающие белизной голые плечи. Неожиданно для себя Вольдемар обнаружил, что нагая женщина имеет тело юной девочки лет двенадцати - маленькие груди упрямо торчали, словно две Фудзиямы, талия еле-еле вырисовывалась, между тонкими бедрами было девственно чисто. Странно... Нагая женщина легла на зеленую траву левым боком и взглянула в серые глаза Вольдемара. В ее черных зрачках он увидел свое отражение - настолько их глаза сблизились. Вольдемар лицезрел все черточки ее тела, линий, изгибов. Он вдруг с удивлением узнал в этой женщине... Розу - свою жену. Обнаженная Роза лежала на зеленой траве и серьезно смотрела на Вольдемара. Он очнулся от этого видения. Во дворе по-прежнему прыгала детвора, у лесенки стояла женщина в зеленом и нервически курила, а ее Тузик ошалело гонял соседского Шарика. "Бессмысленно утверждать, что для меня этот разлад зависел от тебя. Ты ведь то же самое говоришь обо мне. Поэтому совместное сосуществование немыслимо без осознания собственной вины. Сейчас, в отдалении, вся паша жизнь словно на ладони, все чувства и переживания приняли более стройную форму, всё стало яснее. И я думаю, что ничего нельзя поправить, если даже ты и захочешь. Хоть в этом больно признаться, но сейчас я понял, что ты мне как женщина полностью не принадлежала. В моральном отношении ты меня попросту не признавала, в физической близости была однобокость, с моей стороны было просто насилие, а иначе вообще ничего бы не было. Я неприкрытый человек, не умею лгать, и вообще слабый - дал волю себе и тебе, в этом моя ошибка. Это дано мне природой и ничего не изменишь, можно только научиться управлять этими слабостями. Я понимаю, что и ты останешься той же, что и была. Меня только удивляет, как ты могла удерживать, прятать себя четыре года..." Вольдемар отложил письмо и лег спать. Ему опять снились "Родина", мать, отец, друзья... А жена с сыном не снились, хоть убей!
2. "Родина" Он был худой и талантливый, как и множество молодых художников, которые свое внесемейное время проводят в неистощимых философствованиях за стаканом портвейна или пива с излюбленным натюрмортом - вяленой рыбой, парой-тройкой крутых яиц на фоне скомканной газеты "Правда", прижатой к засаленному столу кирпичиками ржаного хлеба. Вольдемар нарисовал этот натюрморт из-за правды жизни. Конечно, это не Сезанн, да Вольдемар и не стремился к слепому подражанию. Ему нравились размах Пикассо, поэтичность Мане, одухотворенность Дали. Но Вольдемар писал своим почерком и чуждался копирования. Скорее всего, Вольдемар был преемником - он старался из всего богатства мировой живописи и графики вобрать в себя то, что будило его душу, оттачивало мастерство и формировало уникальный талант. На освещенном участке комнаты с мольберта вырисовывался портрет отца, который Вольдемар хотел закончить к сентябрю. Нужно будет сделать подарок ко дню рождения. От отца Вольдемар получил три письма, но в ответ не послал ни одного. Снова авральная работа в кинотеатре, потом отлучение, временное изгнание и уединение. Не могу писать отцу. Да и что писать. Исповедаться толком не получается, и работа стоит. Да, не забыть бы, завтра намечается вечеринка. Ничего, до осени дотерплю, а там, глядишь, рассчитаюсь с долгами. Отец сам прекрасно понимает, что не могу я через себя переступить, а всё равно толкает меня в пропасть. Мы сами разберемся, зачем же в душу лезть? Привык к армейской дисциплине, хочет, чтобы и дети жили в таком же порядке, как и он. Всякое дело начинай с себя. Вот именно. Обращается с женщинами, как с подчиненными, называет "тигрицами", "молью", а где красота-то? В чем она заключена? За что любить-то? Если женщина - тигрица, тогда я - тигр. А может быть тигренок, с которым она забавляется? А если она - моль, которая съедает полезные вещи, и ее за это надобно травить нафталином и нещадно давить, то кто тогда я? Мольер, смеющийся над пороками своего общества и сам же от него страдающий? Нет, уж если на то пошло, женщина - более сосуд, из которого мужчина может пить всласть, а может отравиться. Она настолько хрупка, что от любого повреждения пострадает и виновник. Пустых женщин в природе не существует, иначе это труп. Любая женщина имеет душу, но ее надо изучить, разгадать, вывести на свет Божий. Но, увы, ни один мужчина не может воспитать женщину. Пигмалионство всё это. Наша мужская задача - принять ее такой, какая она есть. Здесь главное не торопиться, иначе - омут. Или - она останется навсегда тайной, и с этим ничего не поделаешь, или - она будет медом на устах, если дать ей реализоваться, чтобы она почувствовала себя настоящей женщиной. Но не слишком увлекаться свободой. В такой крайности всегда свои опасности, а не только прелести. Портрет отца был почти готов. Нужно было, по выражению Саньки Голованова, "домазать" холст. Глаза. Остались глаза и руки. Взгляд отца на портрете получился безжизненный. Вольдемар переворошил все фотографии, с помощью которых обновлял свою память. Но фотографии не помогали запечатлеть живые глаза отца. Какая-то искорка, горевшая во взгляде отца, была скрыта от Вольдемара. Он снова стер растворителем свежую краску с холста - в глазницах лица стало пусто. Так портрет простоял на мольберте до вечера... А в углу комнаты, прислонившись к стене, стоял портрет матери. Вольдемар давно ей не писал писем. А когда писал, то всегда создавал шедевр эпистолярного жанра. Откровенно говоря, он устал писать. Это бередило его душу, а в итоге сын получал те же наставления, что и раньше. Родители Вольдемара не изменялись, да и не могли измениться. Они любили своего сына и желали ему добра. Родители гордились Вольдемаром, им только не нравились его друзья-собутыльники, беспорядок в семье и то, что он слишком часто пьет водку. Вольдемар любил свою мать. Он нарисовал ее портрет. Много морщин, много тревог, много слез. Она просила не рисовать много морщин, и Вольдемар приукрасил мать, но она всё равно выглядела старой. Портрет матери сын написал быстро, словно выпил стакан молока во время завтрака. Материнская простота облегчила работу Вольдемару. Теперь оставалось завершить портрет отца и отвезти обе картины родителям. Надо только сосредоточиться и вспомнить глаза отца, глаза отца... Вольдемар закрыл свои глаза, усиленно стараясь освежить образ папы, его взгляд, движения губ, речь... Но образ ускользал, как медуза из рук во время купания в Черном море. Алушта, кипарисы, пляжи, пирсы, мо-о-о-ре... Сколько денег покоится в прибрежных водах моря? И все, бросавшие монеты, надеются вернуться обратно. Побываю ли я еще раз в Крыму? Я тоже бросал деньги. Наверно, мы поддались суеверию, которое ловит свои жертвы, как Сцилла нерасторопных моряков. Чебуреки. Чахохбили. Люля-кебаб. Миндаль. Шелковица. Черешня. Да, есть что вспомнить. И так приятно. А сколько потенциальных натурщиц? Вот они - вдохновительницы Джорджоне, Рембрандта, Рубенса, Боттичелли, Рафаэля, Леонардо, Тициана - Данаи, Венеры, Дианы, Джоконды, Галатеи и сонм канувших в вечность неизвестных женщин, которые воплотились в бессмертные образы под кистью великих художников... Взгляд Вольдемара упал на палитру. Он занялся разведением масляных красок, стараясь подобрать бирюзовый оттенок с белесыми разводами. Когда последний мазок был нанесен, Вольдемар, потирая руки, влетел в кухню. Теперь можно что-нибудь пожевать. Он быстро отварил пару яиц всмятку, сотворил бутерброд со шпикачками и стал ужинать, заливая пищу пятьюдесятью граммами водки. Вот тебе и се ля ви. Это у французов, а у древних итальянцев consuetude est altera natura. У Вольдемара такая жизнь была от привычки. Он не жалел здоровья ради творчества. Ему было мало гастрита и язвы двенадцатиперстной кишки, вдобавок ко всему страдал от энуреза и колита, не говоря о стоматите и пародонтозе. Лечения боялся как огня. Всё на жену надеялся. Она работала медсестрой в городской больнице и постоянно пичкала мужа антибиотиками. Беспорядочное лечение на время снимало адскую боль в желудке, деснах и прямой кишке. Были дни, когда происходили приступы боли, а потом отступали. И тогда можно было заниматься делом. Вечером, в девятом часу, Вольдемар отправился к друзьям. У Саньки был праздник - получка, которую нужно обмыть. Собрались "старики" поговорить о жизни. Санька Голованов часто устраивал дружеские попойки в своей мастерской, которая находилась под самой крышей девятиэтажки - на чердаке. Там у Саньки был целый салон. Тут он и картины писал, и от семьи скрывался, и с дружками водку пил, и натурщиц приводил, и спал с ними... Вот и теперь собрались старые друзья - "старики". Это Вольдемар, Санька, Колька, Толик и Веня. В мастерской Саньки Голованова стояла духота от спертого запаха. Масло, гуашь, растворители, колбаса, рыба, пиво, спирт, дыхание "стариков" - всё это создавало порядочную вонь в комнатной атмосфере. Веселая компания принялась раскладывать на столе закуску. Когда Вольдемар поставил на середину стола банку спирта, все дружно окнули: О-о-о-о-о! Как обычно, на таких вечеринках после выпивки самое главное - прения. - Старики, тише! - попытался урезонить друзей Санька. - Давайте еще по стаканчику за талант Вольдемара. Ты, старик, плюнь на этого плюгавого инспектора из Фонда. Он - канцелярская крыса, и в искусстве ни черта не соображает. Мы-то ценим тебя. Ты, конечно, извини, старик, но я тебе скажу, как на духу. Зря ты выкладываешься. Афиши - это халтура. Неделю холсты повисели, потом сняли, почистили, помыли, снова намалевали и повесили. И так до пенсии. Главное, старик, чтобы вовремя получку давали. А пришел домой, сиди, рисуй сколько влезет, никто тебе слова не скажет. Пиши, что хочешь, да радуйся, что у твоей Галатеи есть такой Пигмалион. - Санька, ты не прав, - Вольдемар сделал протестующий жест. - Ты же помнишь: "Все не так, как надо". А я хочу, чтобы любое мое дело было из души. Как должно быть, а не по указке сверху. Если "Фантомас" в прокате, то я должен показать на холсте его Идею. И если рисую Жана Маре, то это Жан Маре, а не Олег Стриженов. Если нам запрещают рисовать героев западных фильмов, то даже шрифтом нужно выразить смысл! Конечно, отечественные фильмы должны быть более любимыми и более кассовыми. Но человек не дурак! У великого искусства нет национальности, нет родины. А мы, художники, не имеем права халтурить, потому что как хорошую конфетку не заворачивают в плохую обертку, так и наши афиши не должны уступать шедеврам киноискусства. Пускай мне свяжут руки, я буду зубами рисовать, но всё равно - всей душой... - Дурак ты, Воля, - не выдержал Вениамин, осушив стакан с разбавленным спиртом. - Тебе же Санька сказал, что ты зря изводишь себя. Для кого? Для этих козлов? Да они пальца твоего не стоят. А насчет того, что ты буржуям лучшую рекламу делаешь, за это по головке твоей не погладят. Сказали "пиши буквы", значит пиши буквы, а сказали "рисуй рожу", значит рисуй рожу. Вот и вся философия. - Вольдемар, не слушай их, - осоловело пробасил Толик, хлопнув по плечу друга. - Делай, что душа велит. Не помню, кто сказал, но эти слова запали мне в душу: "Душа обязана трудиться". Старики! Выпьем за труд, ...за мир и… за май! - Толик уже пьян в стельку, - рассмеялся Санька. - Ладно, Вольдемар, не принимай нашу болтовню близко к сердцу. Просто жаль твой талант. Ты только закусывать не забывай, а то как в прошлый раз - до чертиков напился, еле отходили. "Старики" пьяно загудели и принялись безудержно есть. Только один Колька молчал. Он пил и закусывал, да кивал головой в знак согласия или мотал ею из стороны в сторону, словно говорил "нет", "не согласен". Часа в два ночи "старики" стали расходиться. Вернее, расползались. Веня и Колька, шатаясь, вели под руки ополоумевшего Толика, который что-то мычал себе под нос - то ли пел, то ли говорил. Вольдемар остался у Саньки. Они вдвоем еще пытались в чем-то разобраться, но уже настолько понимали друг друга, что говорили полусловами и полужестами. Наконец Санька Голованов добрался до кушетки, в этом он оказался крепче Вольдемара. И не удивительно, раз имел фамилию Голованов. Как всегда, после выпивки Санька надул в штаны. Почему-то у пьяного Саньки никак не держалась моча. Этот зассыха добрался до подушки и вырубился. Вольдемар спал за столом. Это было блаженство - лежать черноволосой головой на грязной скатерти посреди объедков и пустых стаканов. Вольдемар никуда не спешил. В кинотеатре "Родина" - ремонт, у художников - отгул. Как Вольдемар добрался домой, никто не помнил. Голова трещала, в висках стучало, но противнее всего - икота. "Икота, как болото", - иронизировал он про себя. И... Ему всегда бывало плохо после... И... пьянки. И... Но он всё равно пил. И... Когда тошнило - пил, когда блевал - пил, когда икал - пил, и когда трезвел - тоже пил. И... Другого способа затушить бурю в душе он не знал. Поэтому когда пил, то терпел и забывал все беды и все обещания. Жизнь становилась раем. Он наслаждался, как гедонист грехом и одновременно как Бэзил Холлуорд портретом молодого Грея. В этом противоречии состояла суть Вольдемара. Когда страдал, он становился Христом, когда наслаждался - бесом. Вольдемар был безобиден, как бабочка. Но иногда происходила аномальная метаморфоза, и бабочка становилась гусеницей; тогда художник начинал уродовать природу, называя свои творения искусством. Вольдемар устал бороться со своей человеческой натурой и окружающей средой. Заели. Он хотел оставить "Родину" и полностью раствориться в искусстве, потому что это было единственное, что отвечало потребностям его души, хотелось всё бросить, несмотря на общественную нагрузку - работать на государство. Но каждый год всё оставалось по-прежнему. "Знаю, что человек, вольно или невольно, живет периодами, всё повторяется в нем через определенные промежутки времени и событий, только с небольшими изменениями (сейчас переживаю один из периодов своей жизни, где-то уже имевший место, очень знакомый, но отдаленный - видать, одиночество вообще однообразно). И у тебя я вижу какое-то повторение - начни только жить другой, вернее, прежней жизнью, и тут как тут появятся и старые подруги, и незабытые привычки. И это, конечно, захватывает - привычной жизнью жить легче. Я не хочу доказывать, что так жить нельзя, да и не стал примером в этом. Хочу сказать только чеховскими словами: "Ложь оскорбляет". Эту великую боль я испил от близкого, как мне казалось, человека - жены".
3. Даная Художник не был первой любовью Розы. Ей перевалило далеко за двадцать, когда она согласилась выйти замуж за молодого Вольдемара. Она насытилась лучами солнца, соками земли и уже стала блекнуть, как утренняя звезда, но вовремя опомнилась, видя, как все подруги стали замужними, и Роза ответила согласием на предложение Вольдемара стать его женой, смеясь в душе над его романтическими представлениями о любви. Их первая встреча произошла в городской больнице, куда Вольдемара положили с воспалением легких. Роза ухаживала за ним, как и за многими другими больными. Но Вольдемар почувствовал, что взгляд ее карих глаз говорил о чем-то большем, чем сострадание. Медсестра Роза весело щебетала и была душой любой компании. Вольдемар нередко замечал своим цепким взглядом, что нижняя пуговица халата Розы всегда была расстегнута, и когда она входила в палату, то каждое движение ее стройных ног обнажало часть бедер, которые убеждали Вольдемара сильнее слов. Еще чаще Роза наклонялась перед больным художником, чтобы приготовить ему внутримышечную инъекцию, и Вольдемар обнаруживал, что под халатом Розы нет лифчика, и две белые прелести, как спелые перси Дианы, заманчиво раскачивались в такт проворным движениям медсестры. Художник пьянел. Он уже мечтал писать с нее портрет. Когда Вольдемар выписывался, то невзначай пригласил Розу на выставку. Она пришла. После первой внебольничной встречи художник предложил Розе позировать ему на пленэре. Роза не отказалась. Она училась, работала, любила... Теперь Роза хотела замуж, желала ребенка... После свадьбы Вольдемар и Роза отрезвели. Опьянение любовью прошло. Началась будничная семейная жизнь, в которой нужно уметь уважать друг друга и ничего не скрывать. Четыре года пролетели, как стая перелетных птиц, кружа вереницей трепещущих тел в небесных просторах, а затем исчезая за горизонтом вечного Юга. Теперь Вольдемар и Роза разговаривали на расстоянии. Они учились понимать друг друга. Так бывает, что любящие больше не могут разговаривать, тогда они начинают писать друг другу письма... "Мне трудно поверить, что когда-нибудь всё это забудется. Но, говорят, время излечивает любые раны и всё-таки я не верю. У меня не осталось ни одной живой жилы, чтобы далее существовать, у меня нет будущего, вернее, не для кого жить. Есть только прошлое. Я притворяюсь человеком. Это самое больное чувство - потерять веру в будущность, веру в близкого человека. Это последние мои жалобы тебе, последнее письмо-исповедь, поэтому хочу сказать всё. Всей правды никто не знает, просто дальше не следует играть. Я слишком мечтательный - реальная жизнь сурова, я не готов к ней. Мне больно отрывать от себя душу, но жизнь заставляет изменять взгляды на многие вещи. Я очень чувственный и слабый для таких переворотов, тем более в себе, поэтому мне вдвойне тяжелее. Ты свободна, больше я тебя неволить не буду ни словами, пи сексом, тем более в моральной помощи ты никогда не нуждалась. Ты жила как тебе вздумается, так и живи без страха и упрека. Я тяжелый человек, ты же чувствуешь сейчас облегчение, какую-то освобожденность от всяких обязанностей, от совести. Скажешь "что раскричался?" Получается, что жил все эти годы впустую, без любви, без благодарности, без цели и будущего, ничего не приобретя, а если и приобрел что, то потерял в один момент. Понимаешь, это отчаяние, опустошенность. Получается, что незачем жить. Заново жить не начнешь. Это всё равно, что пытаться вернуть молодость. Всё. Зачем тянуть время, нужно еще успеть полюбить..." У Вольдемара остался один незаконченный портрет. Для себя он назвал его "Даная", для других - "Портрет женщины, лежащей на кушетке". Роза прекрасно позировала. Такую прилежную натурщицу сейчас найти не просто. Благо, что жена. Внешняя анатомия Розы была отменной. Вольдемару приходилось часто делать перерывы, чтобы выплеснуть свою страсть и растворить либидо в анналах любимой женщины. Роза непринужденно сдавалась и снова позировала, опять покорялась и вновь становилась натурщицей. Вольдемару оставалось завершить некоторые линии лица, как неожиданно для себя он открыл несоответствие головы и туловища, словно к телу одного человека приставили голову от другого. Доработка портрета закончилась тем, что Вольдемар замазал голое тело и одел его в сиреневое платье. Картина стала называться "Портрет жены в сиреневом платье". Рядом с кушеткой Вольдемар дорисовал стол и вазу с ромашками. Роза любила ромашки. Но после разлуки с женой художник вылил на портрет кислоту... Завершив портреты отца и матери, Вольдемар принялся реставрировать "Портрет жены". Только теперь художник подписал его по-другому: "Портрет одинокой женщины". Осенью Вольдемар уволился из "Родины" и уехал в Сибирь. "Становится много легче, когда выскажешься, расскажешь кому-нибудь наболевшее. Здесь я одинок, и ты пока единственный человек, которому могу говорить почти всё, кроме горечи - это привычка, от которой, дай Бог, постараюсь избавиться. Ладно. Буду реже выливать из себя помои. Дело в том, что здесь нет никакого общения - хандра душевная и физическая (климат мне не в пользу), к тому же чувствую себя лишним. Потом я буду смеяться над этой слабостью. Такой уж я человек - с трудом привыкаю, но когда привыкну - тяжело отвыкаю. Как чувствует себя мой мальчик? Сейчас мне понятно (когда сам отлучен), как ты быстро меняешь свое отношение ко мне. Только удивляет одно: как вдруг я уехал, ты тут же зовешь меня вернуться и говоришь, что зря уехал, да еще добавляешь "Я люблю тебя". Ведь мы находились в одном городе, почти рядом, по соседству. А дошли до того, что стали писать друг другу письма, объясняться. Ты пишешь: "Я плохо изучила твою психологию, потому и не понимала тебя". А дальше что? Сейчас ты меня понимаешь? Мы разлучены (слово-то какое емкое) всего месяц, ты просто привыкла ко мне - это скоро пройдет, войдет в другую привычку - жить без меня..." Вольдемар задумался. Вспомнил лицо Розы, глаза, губы, соски, живот, бедра, кончики пальцев... "Тобой у меня пропитан весь мозг, душа, всё тело. Я без конца терзаю себя мыслями только о тебе, я не могу работать, дышать, жить! Сможем ли мы жить с тобой дальше, сможем ли мы любить друг друга? У нас есть сильный клей - сын. Чтобы была семья, мы должны воспитывать себя, тогда и сын воспитается. Если у тебя такого стремления нет, тогда не нужно дальше отравлять друг друга, а если - есть, то я требую уважения, чтобы между нами не было никаких недомолвок и тайников, чтобы жить открыто, чисто. А есть для чего и для кого..."
4. Поль Никто не знал, почему Вольдемар и Роза назвали сына Полем. Верлен, Сезанн, Домби, Лямар..., да мало ли людей с именем Поль? Когда малыш родился, огромная радость пришла в семью художника и медсестры. Роды проходили трудно. А когда они были легкими, тем более в первый раз? Сутки мучилась Роза... Рядом с ней в палате лежала такая же первородящая, отходила после родов. Ей только что сделали укол - дозу окситоцина, - добавили антибиотиков, поставили капельницу. Роза не могла забыть крика этой девушки по имени Снежанна: "Чтоб я... еще раз... хоть одному мужику... дала? Ни-за-что!.." Девчонка совсем выбилась из сил. Ей разрезали всю промежность, но голова ребенка не проходила, пришлось доставать щипцами. На худой конец сделали бы кесарево сечение. Два дня бились акушеры с ней. Никуда не делась - родила. Теперь отдыхает. Какой мужчина поймет эти танталовы муки, вынесет, переживет? Как объяснить им эти чувства, которые испытывает беременная женщина, когда внутри нее шевелится маленькое существо; когда живот увеличивается, тяжелеют груди, набухают соски; когда происходят такие изменения, о которых не скажешь не краснея. Роза родила мальчика. В записке Вольдемар поздравил жену и написал имя для сына - ПОЛЬ. Роза прижала головку спящего младенца к своей груди и прошептала: "Поль. Милый. Родимый. Сыночек. Зайчик…" Когда Полю исполнилось два года, он стал часто болеть. У него воспалились аденоиды. Хирурги посоветовали удалить. Маленького Поля завернули во фланелевую пеленку, связали толстой веревкой, два медбрата держали с двух сторон, а хирург хладнокровно залез в маленький рот инструментом и стал вырезать наросты из носоглотки... А-А-А-А-А... Роза стояла за дверью, чтобы не видеть этого ужаса. Она лишь слышала дикий крик Поля. Сердце ее надрывалось, из глаз градом выскальзывали слезы, становясь мутными от туши, руки нервно дрожали. Вольдемар не рожал вместе с женой, не было его и в операционной, где Полю удаляли аденоиды. Один только раз Вольдемар оторвался от своей работы, от искусства... Поль прыгал голым на красном диване около стола, на который мама поставила горячий чай для Вольдемара. Поль неосторожно задел чашку с чаем и она опрокинулась на его голое тельце. Вольдемар с Розой бросились к сыну. Поль кричал: "Мама, дуть! Мама, дуть!" Вольдемар натирал жиром место ожога, а Роза дула на животик Поля. Но сын не унимался. Вольдемар мигом завернул Поля в одеяло и: выскочил на улицу - ловить "Скорую"... Всё обошлось, раны от ожогов зажили, следов не осталось. Одни воспоминания. Теперь Поль между Вольдемаром и Розой. И ради сына родители должны что-то сделать, принять решение, договориться, в конце концов, и жить дальше...
5. Тополя Вольдемар лежал весь в поту и бредил. Его погубила сибирская хандра. Непривыкший к северному климату, художник заболел. Раньше его лечила жена, сейчас он занялся самолечением. Пил водку один, потом нашлись двое собутыльников. Меры, конечно, не знали. Как оказались в вытрезвителе, никто не помнил. Единственное помнили, что хотели влезть на столб, который поставили по случаю сабантуя. Двоих собутыльников утром выпустили, а Вольдемара отправили в психдиспансер - началась белая горячка. В дурдоме Вольдемар оказался не в первый раз. Родители и жена хотели вылечить его от алкоголизма. К примеру, жена Саньки Голованова отправила мужа в ЛТП, теперь и Вольдемару грозила та же участь. Но он отошел, пришел в себя. Отец приходил к Вольдемару в день рождения. Сын чувствовал себя хорошо, через несколько дней обещали выписать. Но утром главврач позвонил и сообщил, что Вольдемар в коме, у него кровоизлияние в мозг. В хирургию привезли слишком поздно. Сознание к нему так и не вернулось. Сердце остановилось. Вольдемар умер. На похороны пришло очень много народу. Если бы Вольдемар знал, сколько людей ЛЮБИЛО его! Может быть, не спешил навстречу смерти, зная, что стоит на краю обрыва... На поминках пили водку, говорили одобрительные слова, а потом разошлись по домам. Время шло, многое из памяти стерлось. Осталось лишь наследие - сын Поль, картины, письма... Роза прочитала заключительные строчки последнего письма Вольдемара: " Я должен знать о тебе всё - и не через кого-то, а от тебя, пусть даже будет больно мне, - так же и ты обо мне... Мы должны знать мысли и мечты друг друга, то есть я требую дружбы, понимания, уважения, наконец - любви. У тебя есть время разобраться во всём, открыть душу и всё решить начистоту. Ты права, мы живем один раз. Но как прожить ее, эту одну жизнь? Если ты со мной солидарна в том, о чем я говорю, если это не будет только на словах, если ты сможешь перебороть себя и открыться мне, стать другом, только тогда мы будем вместе..." На столе стояла хрустальная ваза с двумя цветками алых роз. Лепестки потемнели и вот-вот должны отвалиться. Острые шипы кто-то аккуратно обрезал. Чтобы почувствовать сладкий аромат роз, нужно хорошенько принюхаться. Видимо, розы пора выбросить на помойку. Роза осталась одна с единственным сыном от Вольдемара. Она хотела вернуть жизнь вспять, но не было на то ни власти, ни силы. Роза посмотрела в окно с высоты третьего этажа. Во дворе шумели пушистыми ветками тополя с женскими сережками, пытаясь выразительными жестами рассказать историю жизни нескольких поколений. Роза обратила внимание на оголенное место, где стоял двухсотлетний тополь. Его спилили, и теперь на этом месте торчал пенек. Возле обрубка лежали высыхающие молодые побеги с мужскими сережками. Их сильно разметали в стороны ветер и дворник. После смерти тополя больше солнечного света врывалось в окна "хрущевок". Весна разродилась грозой, дождь радостно бил в стекла обитателей домов на улице "8 Марта". Жизнь продолжалась, и Роза должна цвести, хотя бы до сорока пяти. Поль был рядом - ее утешение и счастье. Он мирно спал, еще не ведая, что и ему предстоит когда-нибудь дать жизнь такому же маленькому существу, нести всю тяжесть ответственности за своего ребенка. Но сейчас Поль ни о чем не думал. Он спал. А мама думала о том, как жить дальше. Роза сбросила накидку с холста, который стоял на мольберте. Это была последняя работа Вольдемара. Внизу картины художник подписал: "Тополя. 1984 г. Посвящается сыну Полю". Вольдемар начал картину осенью, а закончил весной, перед самой смертью. Он вложил всю душу в эту работу. Тысячи разноцветных мазков, словно мозаика, усеяли весь холст. Посреди композиции возвышался тот тополь, который спилили работники ЖЭУ. Старый тополь остался жить только на картине среди десятков молодых тополят, которые после смерти великана склонили свои верхушки в печали, осыпая округу серебристым пухом, как бы говоря: "Пусть земля будет тебе пухом". Но тополь уже ничего не отвечал. Он остался в осеннем наряде только на картине Вольдемара. Для тополей открылся простор в вечность, о которой они и не мечтали. А пока - деревья шумели своими зелеными листочками на ветру и сыпали вездесущий пух навстречу бурному потоку времени.
P.S. Среди вороха старого
хлама Роза обнаружила пожелтевшие листки
записной книжки Вольдемара. Она стала
рассеянно читать давно
ушедшие в никуда мысли уже
несуществующего человека: «Пишу акварелью. Ночь на 13 апреля - Пасха. Вчера съел последнее яйцо. Еще одна весна, последняя в училище. Что там ждет впереди? Больше всего волнует будущее, здесь надо шагнуть, как это непривычно... Бросил пить, тут же начал болеть, заболел Поль, потерял 25 рублей, последние, потерял уйму времени. Нашел кусочек композиции. Смотрел «Братьев Карамазовых» - об этом отдельно. Прочел Паустовского о художниках. Приятная книга, но как и раньше не понравился язык. Места есть отличные, неприятны некоторые высказанные черты характера автора. Сегодня хорошо поговорил с Головановым, всё о том же, но по-другому, более глубоко, космически. Странно то, что он просыпается от своих древних мыслей, книжных, даже примитивных. Рассматривает Сурикова с позиции нашего времени, говорит, что всё же он не так решает. В отношении Сурикова, конечно, он не прав. Там всё есть, что требует искусство. Величие, дух народа, классика композиции, гармония, живопись, рисунок. Просто Голованов узрел кое-что в творчестве нашего века. Он пробуждается... Конечно, каждая эпоха по-своему отражает Время, содержание эпохи, вырабатывает сообразные формы выражения. Наш век признал импрессионизм, отлично разбирается в живописи, знает цену рисунку. Но он отказался от этого. Он ищет своей, особой формы. Лаконизм проник в литературу, архитектуру, скульптуру. Он проникает в живопись, разрушая наши представления о живописи. Мы гневаемся, творчество смелеет. Художники начинают понимать композицию, как компоновку, более рационально, плоскостно, игнорируя воздушную перспективу, увлекаясь аморфной живописью, а то и вытаскивая наизнанку рисунок, забывая о живописи. Живопись тянется к архитектуре и скульптуре, к фреске, росписи, панно. Хорошая тенденция, но, отходя от станковой живописи, не оставляет ей свободу станковистов, а наоборот, заражает ее монументальностью. Живопись из гордой девушки XIX века превратилась в потаскуху. Она забеременела графикой. Живопись уже не может быть самостоятельной, сомневающейся, она позволяет вторгаться архитектуре, скульптуре и получившей в наш век рост графике. Импрессионизм не трогает холодный и расчетливый ум человека XX века. Но человек с удовольствием покорил бы его своей мечте. Французы открыли живопись и дали понять, что эти открытия только начались...» Роза пересмотрела все бумаги -
продолжения не было. Только на обратной
стороне письма-исповеди Вольдемара было
нацарапано:
Поцелуй мою грусть И тоску обними. Я любовью вернусь, Не останусь вдали.
О вдохни аромат Моих пасмурных дней, Отыщи дивный клад Всех забытых страстей!
Мою душу пойми, Ее праведный путь, А потом обними, Поцелуй мою грусть...
23 декабря 1997 г. - 23 декабря 1998 г., г. Нижневартовск |
